«ПОВЕСТИ ПОКОЙНОГО И. Пушк. БЕЛКИНА» — название цикла повестей, написанных Пушк. осенью 1830 г. в Болдине и опубликованных впервые в 1831 г. К осени 1830 г. относился и черновой перечень всех этих повестей, с эпиграфом, впоследствии замененным цитатой из «Недоросля» «А вот то будет, что и ничего не будет. Пословица Святогорского игумена» и с названием «Выстрела» (еще только задуманного, а не написанного) «Самоубийцей». При издании повестей Пушк. переместил «Выстрел» и «Метель» в самое начало сборника, с тем, очевидно, расчетом, чтобы порядок размещения произведений точно соответствовал их внутренней хронологии, а не датам написания отдельных вещей. По возвращении из Болдина 5 дек. 1830 г. в Москву Пушк. читал свои повести Баратынскому, а 9 дек. уведомил о них «весьма секретно» Плетнева, причем предупреждал последнего, что издать повести придется «анонимно»: «под моим именем нельзя, ибо Булгарин заругает». Предисловие, формально объединившее все пять повестей и приурочившее их к имени Белкина, появилось не раньше лета (а в печать сдано было после 1 сент. 1831 г.). Судя по черновым рукописям Пушк. и дате одного из его писем к Плетневу, лишь около 3 июля 1831 г. Пушк. переработал и приспособил к своим повестям набросок предисловия к уже брошенной (из-за цензурных опасений) «Истории села Горюхина» (см.), заимствовав из последней и самый образ, и даже фамилию Белкина. Вся сложная система маскировки подлинного автора построена была в предисловии к «Повестям Белкина» по методам подобных же вводных очерков и примечаний к некоторым из романов Вальтера Скотта, с тою, однако, разницею, что предисловие Пушк. являлось случайной позднейшей надстройкой, композиционной фикцией, а не органической частью повествования. В процессе работы над текстом болдинских повестей Пушк. широко использовал свои более ранние неоконченные произведения. Так, из наброска «4 мая 1825 года произведен я в офицеры» перешло в «Станционного смотрителя» описание лубочных иллюстраций к легенде о блудном сыне; так, зарисовка семьи городничего в отрывке «В начале 1812 года» (в свою очередь восходящая к «Роману в письмах») послужила основой характеристики семьи Марьи Гавриловны в «Метели». Из «Романа в письмах» перешли в «Барышню-крестьянку» сентенции об «уездных барышнях, воспитанных на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь» и пр., а также характерные линии поведения столичного денди в провинциальной глуши. Из авторских ремарок в «Повестях Белкина» одни восходят к «Евгению Онегину» (напр. строки «Бар.-крестьянки»: «Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей» и пр. варьировали признания строф XIII и XIV главы III «Онегина»), другие повторялись в «Путешествии в Арзрум» (ср. тираду о губернаторских обедах в начале «Станц. смотрителя» и заметку об обеде у тифлисского губернатора в гл. второй «Путеш. в Арзрум»), третьи обусловлены были бытовыми впечатлениями (например, вся характеристика «Сильвио» в «Выстреле» сложилась под воздействием живого образа майора И. Пушк. Липранди, кишиневского приятеля Пушкина; прототипом «Гробовщика» был сосед Гончаровых в Москве. (Ср. письмо Пушк. от 4 ноября 1830 г. к невесте: «Как вам не стыдно оставаться на Никитской во время чумы? Это очень хорошо для вашего соседа Адриана, который от этого большие барыши получает» и т. д.). Не вызывает сомнения известная родственность образов «Выстрела» героям почти одновременно писавшегося «Моцарта и Сальери», а пародическая интерпретация мотива приглашения мертвеца связывала «Гробовщика» с «Каменным гостем». Сентенция Сильвио «С тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о мщении, ныне мой час настал» почти дословно повторялась в пятой сцене «Русалки» («Прошло уж 8 долгих лет. Я каждый день о мщенье помышляю, и ныне, кажется, мой час настал»). Следы воздействия западноевропейских повествовательных образцов заметны в фабулах «Барышни-крестьянки», родственной «Уроку любви» Монтолье (русск. перевод этой повести в «Вестн. Евр.» 1820 г.), в «Метели», некоторые тематические детали которой напоминают завязку «Сен-Ронанских вод» Вальтера Скотта, и, наконец, в «Гробовщике» в особенности, трактовки героя которого восходят к «Ламмермурской невесте» Вальтера Скотта.