КЮХЕЛЬБЕКЕР Вильгельм Карлович (1799—1846) — поэт, декабрист, лицейский товарищ П-на. По воспоминанию Корфа, «он был предметом неистощимых наших насмешек в лицее за свои странности, неловкости и смешную оригинальность». По окончании лицея в 1817 г. зачислился вместо с Пушк. в Коллегию иностранных дел, а также состоял преподавателем в Пансионе при Главном педагогическом институте. В 1820—21 гг. сопровождал А. Л. Нарышкина за границу, в качестве секретаря, и в Париже выступил с публичными лекциями о русской словесности, которыми вызвал неудовольствие русских властей, и принужден был выехать в Россию, приобретя репутацию неблагонадежного. С большим трудом, благодаря хлопотам А. И. Тургенева, К. получил место при главнокомандующем на Кавказе, генерале Ермолове, где сблизился с Грибоедовым, с которым познакомился еще по службе в Коллегии, но уже в следующем 1822 г. должен был оставить службу вследствие ссоры и дуэли с племянником Ермолова, Похвисневым, после чего уже не мог устроиться на службе и существовал в Москве частными уроками и литературой. В 1824—25 г. издавал вместе с кн. В. Ф. Одоевским сборники «Мнемозина», 4 тт., затем сотрудничал, по рекомендации Грибоедова, у Греча и Булгарина в Петербурге; сблизился здесь с литераторами-декабристами и был введен Рылеевым в Северное общество в конце ноября 1825 г. 14 декабря, «узнав о замышленном возмущении, принял в оном живейшее участие, ходил (для агитации) в Московский полк и Гвардейский экипаж, был в числе мятежников с пистолетом, целился в в. кн. Михаила Павловича. По рассеянии мятежников картечами, он хотел построить Гвардейский экипаж и пойти в штыки, но его не послушали. После сего он скрывался побегом в разных местах, переодевшись в платье своего человека». Арестованный в Варшаве 19 января 1826 г., он был приговорен к смертной казни, замененной 15-летним заключением в крепости и пожизненной ссылкой в Сибирь. Проведя 10 лет в Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской крепостях, он в конце 1835 г. отправлен на поселение в г. Баргузин, Забайкальской области, но нужда и перенесенные испытания привели его к чахотке, от которой он и умер в Тобольске. Пылкий, самолюбивый и упрямый, К. уже в лицее шел вразрез с господствовавшим литературным течением и подвергался насмешкам за «клопштокские стихи» и «германическое направление», но силой своего энтузиазма и эрудиции оказывал значительное влияние на товарищей, как проводник идей немецкой литературы. Под влиянием К. пробудился у них и интерес к народной словесности, выдвинутый немецким романтизмом. Решающим моментом литературного пути К. было сближение его с Грибоедовым, который открыл ему красоты языка старинного перевода Библии (в этих библейских образах К. воспел греческое восстание 1820 г. в стихах, «исполненных — по отзыву Вяземского — мыслей и чувств») и «соблазнил» его, по выражению Дельвига, вступить в лагерь шишковцев, враждебный «Арзамасу». По-видимому, под влиянием Грибоедова он пишет трагедию «Аргивяне» (1822—24 гг.), следуя идеям Шлегеля о возрождении этого жанра в подлинно античном духе, но трагедия эта не увидела света по политическим соображениям. В 1824 г. он поместил в «Мнемозине» описание своего пребывания за границей и замечательную статью «о направлении нашей поэзии», в которой, не без резкости (даже в отношении Пушкина), призывал к воскрешению высоких лирических жанров (оды), следуя традициям Державина, и к возвращению к исконной самобытности и свободе русского языка. Позднее, в 1833 г., он вспомнил, что «мы (К. и Пушк.), кажется, шли с 1820 г. совершенно различными дорогами: он всегда выдавал себя... за приверженца так называемых очистителей языка (основоположником которых был Карамзин), а я вот уже 12 лет служу в дружине «славян», под знаменем Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова». При этом он причислил себя вместе с Катениным и Грибоедовым к «славянам-романтикам», в отличие от «классиков» Шишкова и Шихматова. Пушк. не ценил К-а как поэта и был противником его по литературной группировке и по основным взглядам на поэзию. Уже в послании «К другу стихотворцу» он советует ему бросить поэзию. Также осуждает он трагедию Ариста в эпиграмме того же года и борьбу против ямба и хорея в эпиграмме Клиту. О «Шекспировых духах» (1825 г.), посвященных Грибоедову, Пушк. отзывался тогда же в письме Плетневу: «Кюхельбекеровы Духи — дрянь, стихов хороших очень мало, вымысла нет никакого, предисловие одно порядочно». Самому автору он писал любезнее: «Стихотворение небрежно, не всегда натурально; выражения не всегда точно русские. Все это прощаю для Калибана, который чудо как мил». По поводу стихотворения К. о греческом восстании («Глагол господень был ко мне») Пушк. пишет брату 4 сент. 1822: «Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспеть Грецию... славянорусскими стихами, целиком взятыми из Иеремии». «Ода к Ермолову, — продолжает он, — лучше, но стих «Так пел в Суворова влюблен Державин» слишком уж греческий». Также осуждает он и послание К. к Грибоедову, высмеивая в особенности выражение «резвоскачущая кровь». В своей «Оде графу Хвостову» (1825 г.) Пушк., пародируя отчасти оду К. на смерть Байрона, ввел и это выражение с ссылкой на автора. Однако, Пушк. отдал дань справедливости «Аргивянам», отметив введение К. белого ямба. Может быть также, трагедия эта оказала некоторое влияние и на трактовку массовых сцен в «Борисе Годунове». С своей стороны, К., хотя и огорчался и сердился на отзывы П-на, не хотел с ними считаться, судя по тому, что позже писал ему по поводу «Духов»: нужна ли тебе моя критика. «Нет! Не правда ли?». Позднее, подметив в своих стихах «что-то пушкинское», К. записал в дневнике, 17 янв. 1833: «Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина, но, признаться, мне бы не хотелось быть в числе его подражателей». Он решительно не одобрял многого в направлении Пушк. «Ужели это — поэзия», — отзывался он о стиле «Евгения Онегина». Как критика, Пушк., по-видимому, ценил К. за его эрудицию. 30 ноября 1825 он пишет Бестужеву: «Сколько я ни читал о романтизме, все не то; даже Кюхельбекер врет», а 19 авг. 1825 он убеждает Вяземского, что «он человек дельный с пером в руках, хоть и сумасброд». Однако отзывы К. были для него неприемлемы, и он писал ему в декабре того же года: «Шихматов, несмотря на твой разбор, и смотря на твой разбор, — бездушный, холодный, скучный пустомеля». Он был задет статьей К. «О направлении нашей поэзии» и возражает на ее положения в «отрывках из писем» (1826), в IV главе «Онегина», в заметке «о вдохновении и восторге», в «Родословной» (1833), в заметке о шутке Дмитриева «Путешествие в Париж и Лондон» (1834). Тем не менее Пушк. уважал отношение К. к поэзии как «святым таинствам высокого искусства», и в стихотворении «19 октября 1825 г.» признает, что «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво» К. же послужил основой для образа Ленского, который, по первоначальной редакции, должен был быть «крикун, мятежник (мечтатель) и поэт» и который «из Германии туманной привез презренье суеты, славолюбивые мечты, ученость, вид немного странной» и т. д. Изгнанье Пушк., а затем арест К. сохранили в памяти поэта его юношеский образ, к которому он питал горячую дружбу, не прерывающуюся до смерти. Упоминания о К. всегда проникнуты любовью. Поэт поддерживал с заключенным другом переписку, несмотря на сопряженный с этим риск, посылал ему книги и, несмотря на противодействие жандарма, обнял узника и говорил с ним, встретив его неожиданно в 1827 г. около Боровичей, когда его перевозили из Шлиссельбурга в Динабургскую крепость. Пушк. записал эту встречу (см. «Встреча с Кюхельбекером»).